Скрипка поёт

   Диву даёшься, сколько её, красоты, и как это можно жить, не повидав до сорока пяти, скажем, озера Луковского или могучей ласковой реки Горыни?..
   Красоту видели мы вначале из окошек «кукурузника», который нас, троих «следопытов» народного слова, нёс над островками полей, над лесами и щедро залитыми нынче болотами Пинщины. Только что поднялся, кажется, наш самолёт, а уже и садится на поляне. И мы уже любуемся добрым житом да бульбой в белом густом цветении. Хоть ты с дороги сверни да полежи ничком!
   Можно слетать на Марс, вернуться оттуда и застать над Горынью всё ту же бабку с удочкой. Стоит старая, как и стояла сотни лет, спокойно и безразлично. Забрасывает по-бабьи смешно, через голову, поплёвывает на червяка, изредка снимает в ведро краснопёрку.
   Светлая хата над самой рекой. В огороде растут только цветы, которые здесь издавна выращивают на семена. Хозяин, толковый и приветливый мужик, охотно дал нам за сходную плату моторную лодку, послал с нами сына, загорелого девятиклассника.
   Так мы смотрели Горынь, а затем Припять. Немного удили, останавливаясь в соблазнительных местах, а больше любовались, с бодрым постукиванием летя по прозрачной и тихой воде.
   Потом, под вечер, нас мотал по колдобинам автобус. Будто специально нанятый, чтобы так мотать. Но всё равно мы любовались. И полем по сторонам дороги, хатами под грузом аистовых гнёзд, солнечным лесом...
   Душою нашей пассажирской компании была ещё не старая цыганка. Рассказывала по-белорусски хорошо о самом большом счастье своей бродячей молодости, о том, как она, сидя рядом с отцом на возу, проехала с целым табором через всю Варшаву.
   Следом за воспоминаниями она пустилась в теорию, начала объяснять нам их тягу к кочевью. Говоря, время от времени покрикивала на Герасима, своего босоногого мальчишку, который всё лез и лез, высовывался из окна.
   Потом в автобусе пела скрипка.
   Играл старый цыган. Без шапки, лысый, в солдатском галифе и тяжёлых с виду кирзовых сапогах. Мы догнали его на выезде из очередной деревни, шофёр сам остановил, а цыган сразу, только умостившись на заднем сиденье, начал играть.
   Она и пела, и плакала, и рассыпалась смехом, его скрипка. И это было необычно там, в глухом полесском лесу, на беспокойной и пыльной дороге.
   Да тут один из нас ошибся. Просто не знал, что выйдет из этого. Взял свой фотоаппарат и снял скрипача. Раз. Затем для верности ещё раз.
   И скрипка смолкла.
   Цыган и цыганка заговорили по-своему, громко и непонятно. Затем старик положил скрипку в футляр, взял мешок, подошёл к шоферу, оглянулся на нас и потрогал его за плечо. Автобус остановился. Музыкант сошёл прямо в лесу и, сходя, снова оглянулся.
   Цыганка рассказала нам, что жену этого человека в войну расстреляли фашисты. Сам он скрывался с сынишкой.
   После войны малыша забрали в детский дом. А «батька» ходит. Не просто ходит, а вот уже девятнадцать лет удирает от тех, которые убили жену и его ищут, чтобы убить. По фотоаппарату он «догадался», что и мы из тех, кто ищет его, и потому вот убежал.
   Наш автобус прыгает по корневищам и колдобинам. А скрипка поёт. Душевно и печально. И весело вроде, а очень тоскливо. Хоть музыкант с мешком за плечами и с футляром под мышкой идёт теперь где-то далеко позади. Такой бесприютный в солнечном мире.
(513 слов)

По Я. Мавру