Последний поклон

   Садами пробрался я к нашему дому. Мне хотелось первому встретить бабушку, и оттого я не пошёл улицей. Старые жерди на нашем и соседнем огородах осыпались. Торчали подпорки, хворостины, тесовые обломки.
   Вдруг отчего-то сделалось боязно, какая-то неведомая сила пригвоздила меня к месту, сжала горло, и, с трудом превозмогая себя, я двинулся в избу, но двинулся тоже боязливо, на цыпочках.
   Дверь была распахнута. В сенцах гудел заблудившийся шмель, пахло прелым деревом. Краски на двери и на крыльце почти не осталось. Лишь лоскутки её светлели в завалах половиц и на косяках двери. И хотя шёл я осторожно, половицы со щелями всё равно шевелились и постанывали под сапогами.
   Бабушка сидела на скамейке возле подслеповатого кухонного окна и сматывала нитки в клубок.
   Я замер у двери. Буря пролетела над землёй! Смешались и перепутались миллионы человеческих судеб, исчезли и появились новые государства, фашизм, грозивший роду человеческому смертью, подох. А тут как висел настенный шкафчик из досок и на нём ситцевая занавеска в крапинку, так и висит; как стояли чугунки и синяя кружка на припечке, так они и стоят; даже бабушка на привычном месте, с привычным делом в руках.
   – Что ж ты стоишь, батюшко, у порога? Подойди, подойди! Перекрещу я тебя, милого.
   – Я думал, ты меня не узнаешь.
   – Да как же не узнаю? Что ты, Бог с тобой!
   Я оправил гимнастёрку, хотел вытянуться и гаркнуть заранее придуманное: «Здравия желаю, товарищ генерал!» Да какой уж тут генерал!
   Бабушка сделала попытку встать, но её шатнуло, и она ухватилась руками за стол. Клубок скатился с её колен. Какие маленькие сделались у бабушки руки! Кожа на них желта и блестит, что луковая шелуха. Сквозь сработанную кожу видна каждая косточка и синяки. Пласты синяков будто слежавшиеся листья поздней осени. Я обнял бабушку.
   – Живой я остался, бабушка, живой!
   – Молилась, молилась за тебя, – торопливо шептала она и по-птичьи тыкалась мне в грудь. Она целовала там, где сердце, и все повторяла:
   – Молилась, молилась.
   – Потому я и выжил.
   Я послушно замер перед бабушкой. На дряхлой щеке её осталась и не сходила вмятина от Красной Звезды.
   – Устала я, батюшко. Вся устала. Восемьдесят шестой годок. Работы сделала – иной артели впору. Тебя все ждала. Теперь пора. Теперь скоро помру. Ты уж, батюшко, приедь похоронить-то меня. Закрой мои глазоньки.
   Бабушка ослабла и говорить ничего уже не могла, только целовала мои руки, мочила их слезами, и я не отбирал у неё рук. Я тоже плакал молча и просветлённо.
   Вскорости бабушка умерла. Мне прислали на Урал телеграмму с вызовом на похороны. Но меня не отпустили с производства. Начальник отдела кадров вагонного депо, где я работал, прочитав телеграмму, сказал:
   – Не положено. Мать или отца – другое дело, а бабушек да дедушек...
   Откуда знать он мог, что бабушка была для меня отцом и матерью – всем, что есть на этом свете дорогого для меня! Мне надо бы послать того начальника куда следует, бросить работу, продать последние штаны и сапоги да поспешить на похороны бабушки, а я не сделал этого.
   Я ещё не осознал тогда всю огромность потери, постигшей меня. Случись это теперь, я бы ползком добрался от Урала до Сибири, чтобы закрыть бабушке глаза, отдать ей последний поклон.
   И живёт в сердце вина. Гнетущая, тихая, вечная. Пытаюсь поведать о бабушке людям, чтоб в своих бабушках и дедушках, в близких и любимых людях отыскали они её и была бы жизнь моей бабушки беспредельна и вечна, как вечна сама человеческая доброта. Нет у меня таких слов, которые оправдали бы меня перед нею. Я знаю, бабушка простила бы меня. Она всегда и всё мне прощала. Но её нет. И никогда не будет. И некому прощать.
(578 слов)

По В. Астафьеву