О способности воспринимать прекрасное

   «Художник обязан скрыть от публики те усилия, которых ему стоит произведение, – писал И. Крамской. – Свобода и лёгкость – непременное наслаждение зрителя».
   Но лёгкость лёгкости рознь. Размышляя об этом, думая о сложной взаимосвязи между художником и зрителем, я вспоминаю ещё одну сцену из далёких дней моего детства.
   Как-то в школе нам объявили, что приехал и выступит перед нами столичный художник-виртуоз. Что означали эти слова, никто как следует не понимал. Но тем сильнее разъедало нас любопытство.
   После уроков все собрались в зале. Школьный сторож Кузьма вынес на сцену столик, два мольберта с поставленными на них чертёжными досками, толстую стопку александрийской бумаги.
   Затем появился сам «виртуоз». Это был полный румяный мужчина в чесучовой блузе-толстовке, с кудрями до плеч и выпуклыми глазами, сизыми, как слива. Он вышел, неся в руке лакированный плоский ящик, живо раскланялся, поставил ящик на стол, щёлкнул медными застёжками и раскрыл его жестом циркового фокусника. В ящике рядами лежали цветные палочки-мелки.
   «Виртуоз» закрепил кнопками к доскам два листа бумаги, затем опять-таки жестом фокусника набрал полную горсть мелков, и тут начались чудеса.
   Листы бумаги стали на наших глазах с необыкновенной быстротой превращаться в картины-пейзажи. Цветные мелки будто сами бегали по шершавой бумаге, вырисовывая деревья, траву, тропинки, пышные сливочные облака в небесах и синюю воду.
   Мы сидели с раскрытыми ртами и взрывались аплодисментами, когда «виртуоз», закончив очередной лист, раскланивался с чарующей улыбкой.
   Казалось, чудесам не будет конца. Раскланявшись, он сменял готовые пейзажи чистыми листами бумаги, и вновь на глазах у нас возникали как бы сами собой невиданной яркости малиновые закаты, избушки в снежных шапках среди сахарно-голубых сугробов, бирюзовые озёра с лебедями и апельсиново-лимонные осенние рощи.
   Наконец, «виртуоз» приступил к своему коронному номеру. Сдвинув мольберты вплотную, он прикрепил к доскам два свежих листа и стал орудовать обеими руками, правой и левой, малюя одновременно два пейзажа – летний и зимний.
   И тут вдруг из первого ряда поднялся сидевший там наш учитель рисования Александр Григорьевич.
   Долговязый и тощий, в своей вытертой на локтях бархатной блузе и шнурованных сапогах, он направился к выходу через весь зал. Его седоватая бородка вздрагивала, губы кривились. Выражение нестерпимой обиды, написанное на его худом, обычно едко насмешливом лице, я запомнил надолго и вспоминал не раз впоследствии.
   Вспоминал, когда бился над первыми своими этюдами, над каким-нибудь простеньким на взгляд мотивом. Вспоминал, размышляя о непримиримой вражде между ремеслом и искусством. Вспоминал, думая о поверхностной лёгкости, о заученных приёмах, за которыми не кроется ничего действительно важного или хотя бы искреннего и которые тем не менее подкупают порою зрителя так же неотразимо, как подкупила когда-то нас, несмышлёнышей из трудовой школы, ловкость рук заезжего мастака.
   Умение отличить в искусстве настоящее от поддельного, понять разницу между действительной красотой и красивостью – это не простое дело.
   Многие полагают, что понимание живописи даётся само по себе, не требует никаких усилий. Но это так же неверно, как и то, что ребёнок, едва научившийся складывать слоги в слова, может наслаждаться поэзией Пушкина или прозой Тургенева.
   Есть дистанция между первой детской песенкой и симфонией Чайковского. Только пройдя эту дистанцию, начинаешь понимать, какие сокровища человеческих чувств кроются в музыке.
   В каждом из нас природой заложена способность воспринимать прекрасное. Но эта способность, как и все другие природные способности человека, нуждается в развитии.
(517 слов)

По Л. Волынскому