Кусака

   Приехавшие издалека дачники были на редкость добрыми людьми, а то, что они были далеко от города, дышали хорошим воздухом, видели вокруг себя всё изумрудно-зелёным, бирюзовым и беззлобным, делало их ещё добрее. Каждым лучом своим входило в них солнце, понемногу отогревая озябшую душу, а выходило смехом и безыскусственностью, искренним расположением ко всему живому. Сначала они хотели прогнать напугавшую их собачонку и даже застрелить её из охотничьего шомпольного ружья, если не уберётся подобру-поздорову; но потом мало-помалу привыкли к лаю по ночам и вскорости по утрам спрашивали: «А где же наша Кусака?» И это новое имя «Кусака» приклеилось к незваной гостье, так и оставшись за ней навсегда. Случалось, что и днём замечали в кустах нечто тёмное, никому не понятное, бесследно пропадавшее при первом движении руки, бросавшей кусочек копчёной колбасы или жаренной на масле рыбы. Однако собака никак не могла забыть прежних обид и думала, что в неё вновь бросают камень.
   Скоро все понемногу привыкли к Кусаке, называли её «своей» собакой и вперебой шутили по поводу её дикости, беспрестанного лая и беспричинного страха. В продолжение последующих дней Кусака мало-помалу уменьшала пространство, издавна отделявшее её от людей; исподволь присмотрелась к их лицам и впоследствии даже усвоила их привычки: за полчаса до обеда уже стояла в кустах, по временам ласково помаргивая.
   Та же девушка-гимназистка, забывшая обиду, окончательно ввела её в круг отдыхающих и в открытую веселящихся людей. «Кусачка, пойди ко мне!» – звала она собаку. Но Кусака не шла: боялась. И осторожно, похлопывая себя руками и говоря так ласково, как это можно при приветливом голосе и прелестном лице, озарённом сочувствием и добротой, девушка подвигалась к собаке и сама боялась: вдруг укусит.
   И Кусака, наполовину доверившись этому голосу и лицу, перевернулась на спину и закрыла глаза, не зная наверняка, ударят её или приласкают. Однако её приласкали.
   Когда прибежали дети, шумные, звонкоголосые, воодушевлённые, быстрые, как капельки разбежавшейся серебряно-свинцовой ртути, собака вмиг насторожилась и замерла от страха и беспомощного ожидания: она отчётливо представляла, что, если теперь кто-нибудь ударит её, она уже не в силах будет впиться в тело обидчика своими острыми зубами: у неё отняли её непримиримую злобу. И, когда все наперерыв стали ласкать её, она долго ещё вздрагивала при каждом прикосновении детской руки, и, как ни странно, ей было больно от непривычной ласки точь-в-точь как от удара.
(369 слов)
 
По Л. Андрееву