Катя

   Живописец написал бы её портрет так: Катя стоит и улыбается, тонкие её волосы растрёпаны, будто ими шалит майский ветер, ситцевому платьицу приятно быть надетым на такую стройную девушку. Позади неё между облаками пробиваются тёплые лучи солнца сквозь лазурь, под ногами – что-нибудь вроде подорожника с одуванчиками. Но самое важное в портрете – лицо: вопросительно приподнятые брови; уверенно вздёрнутый носик; сверкающие неугасаемой жизнью, мечтательные, умные, невинно страстные глаза; свежий, чуть-чуть припухлый рот. Лицо такое, что живописец, даже не закончив портрета, сам бы должен влюбиться в эту замечательную восемнадцатилетнюю девушку, если у него в голове есть хоть капля здравого смысла.
   Катя не любила ничего несправедливого, жестокого и бурного. Иной человек от одного пустого любопытства соскочит с трамвая, чтобы вмешаться в какой-нибудь скандал на улице. Катя считала, что хорошо тогда, когда кругом дружелюбные люди, добрые, весёлые, энергичные. От диких криков на улице у неё закатывалось сердце. Всё злое она не принимала, оно было ни к чему в её жизни.
   Кате было восемнадцать лет, и она ещё продолжала расти, поэтому и жизнь кругом неё также должна была расти. Катя верила, что все тяжёлое и тёмное должно было исчезнуть, так же как на московских улицах исчезали гнилые домишки и на месте их быстро вырастали громады или «комплексы». Когда Катя рано поутру пробегала Красной площадью по пути в школу, ничто бы не могло убедить её в том, будто золотые стрелки часов на башне двигаются к худой жизни. Ничего подобного! Время уверенно вело стрелки часов к Катиному счастью.
   Но началась война. Нацистская душа вырвалась на свободу, чтобы досыта насладиться злом. Немцу-фашисту была, наконец, разрешена кровь, разрешено редкое «удовольствие» – убивать людей. Настал богатый праздник фашистского пиршества: идти с засученными рукавами, жечь, взрывать, топтать, вонзать, глядеть на дымы и дымы по горизонту, на зарева, зарева, глядеть на лужи крови, на искажённые предсмертным ужасом лица человеческие. «Вперёд! – кричали фашисты. – Вот это полноценная жизнь!»
   В это лето Катя окончила школу, но вместо университета пришлось служить. Война не пощадила её семьи. Отец стал жаловаться на тошноту и слабость, в сентябре его отвезли в больницу, вскрыли живот и опять зашили. Через несколько дней он умер. У Катиной мамы стали трястись голова и руки. Брат её Леонид ушёл добровольцем с артиллерийским полком на фронт. Катя, как большинство московских девушек, добросовестно работала сначала в каком-то учреждении, потом на оборонном заводе. Когда немцы подходили к Москве, она копала вместе с другими траншеи и противотанковые рвы. Хотя одних фугасок да грохота зенитной артиллерии было достаточно, чтобы внушить ей вещественность войны, всё же война не стала для неё ощутимо понятной, должно быть, потому, что такое великое зло не помещалось в её светлом сердце.
   Живописец теперь бы уже не стал, пожалуй, писать Катиного портрета. Она стала молчаливой, ходила глядя под ноги, сдвинув брови, точно всё время напряжённо думала и пыталась что-то понять.
(452 слова)

По А. Толстому