Звуки органа

   Последней военной осенью я стоял на посту возле пушек в небольшом разбитом польском городе. Это был первый иностранный город, который я видел в своей жизни. Он ничем не отличался от наших разрушенных городов. В нём так же пахло гарью и пылью. Между изуродованных домов по улицам, заваленным ломом, кружило листву, бумагу, сажу. Над городом мрачно стоял купол пожара. Он слабел, опускался к домам, проваливался в улицы и переулки, дробился на усталые кострища. Но раздавался глухой взрыв, и купол подбрасывало в тёмное небо, а всё вокруг озарялось тяжёлым багровым светом. Листья с деревьев срывало, кружило жаром вверху, и там они истлевали.
   На горящие развалины то и дело обрушивался миномётный налёт, гудели в высоте самолёты, нервно вычерчивали линию фронта немецкие ракеты за городом.
   Мне чудилось: я один в этом догорающем городе, ничего живого не осталось на земле. Такое ощущение иногда появляется ночью. Но особенно гнетущим оно становится при виде разрухи и смерти. Но я знал, я чувствовал, что неподалёку в пустой избе спят наши расчёты. Эта мысль немного успокаивала меня.
   Днём мы заняли город, а уже к вечеру откуда-то, словно из-под земли, начали появляться люди. Они тащили узлы, чемоданы и тележки, у многих были на руках ребятишки. Люди плакали у развалин и вытаскивали что-то из пожарищ. Ночь укрыла бездомных людей с их горем и страданиями. И только пожары укрыть не могла.
   Неожиданно в доме, стоявшем через улицу, раздались звуки органа. От этого дома при бомбёжке отвалилась половина, обнажив стены с нарисованными на них сухощёкими святыми, глядящими сквозь копоть скорбными голубыми глазами. Ночью отсветы пожаров выхватывали их печальные лики с повреждёнными головами на длинных шеях, и казалось, что святые тоже слушали эту музыку, но понимали её по-своему, не по-земному.
   Печальные и торжественные звуки напомнили мне далёкое, почти забытое детство. Я сидел на лафете пушки и покачивал головой, слушая среди войны одинокий орган. Когда-то, после того как я слушал скрипку, мне хотелось умереть от непонятной печали и восторга. Глупый был, ещё совсем маленький. На войне я так много увидел смертей, что теперь не было для меня более ненавистного, проклятого слова, чем «смерть».
   Да, музыка была та же, и горло моё сдавило, стиснуло. Но на этот раз нет слёз, нет детского восторга и чистой, детской жалости. Музыка разворачивала мою душу, как огонь войны разворачивал дома, обнажая то святых на стене, то кровать, то качалку, то рояль, то убогую каморку. Всё обнажилось, со всего сорваны одежды, всё подвергнуто унижению и осмеянию! Оттого, вероятно, старая музыка не плакала, не жаловалась, а как будто повернулась ко мне иной стороной, звуча древним боевым кличем. Музыка звала куда-то, заставляла что-то делать, чтобы потухли эти пожары, чтобы люди не жались к горящим развалинам, чтобы зашли они под крышу в свой дом, зашли к близким и любимым, чтобы небо, вечное наше небо не разрывалось взрывами.
   Музыка торжественно гремела над городом, глушила разрывы снарядов, гул самолётов, треск и шорох горящих деревьев. Музыка властвовала над оцепеневшими развалинами, та самая музыка, которую хранит в сердце человек, давно покинувший свою родину и тоскующий в разлуке с нею.
(493 слова)

По В. Астафьеву