В старом поместье

   Следующий день был обычным серым днём, какие часто бывают осенью в Беларуси. Утром я не видел хозяйку: мне сказали, что она плохо спит по ночам и потому встаёт поздно. Поэтому я не задержался за столом, взял в комнате свою большую потрёпанную тетрадь, накинул плащ и вышел из дома.
   Мне сразу стало как-то легче, хотя ничто вокруг не располагало к веселью. Только отсюда, с мокрой тропинки, я смог хорошо разглядеть этот дворец. Ночью он показался мне меньше, потому что оба его крыла надёжно скрывались в чаще парка и весь первый этаж полностью зарос одичавшей и высокой, как деревья, сиренью. Следы работы человеческих рук были видны только перед входом, где мрачным пурпуром горели на большой клумбе поздние астры.
   И дом выглядел так мрачно и холодно, что у меня сжалось сердце. Был он двухэтажный, с небольшими башенками по сторонам. Бросалось в глаза отсутствие архитектуры, типичное для богатых белорусских построек тех времён.
   Я решил идти на хутор лишь после того, как осмотрю здесь всё, и пошёл по аллее. Ели, толстые – двоим не обхватить, – подступали к самым стенам дворца, заглядывали лапами в окна, возвышались сине-зелёными конусами над крышей. Стволы их затянула седая борода мхов и лишайников, нижние ветви свисали до земли, словно шатры, и аллея напоминала узкое межгорье. Лишь у самого дома виднелись кое-где хмурые, тёмные от дождя, почти голые исполины-липы и один кряжистый дуб, видимо, заповедный, потому что возносил свою вершину на несколько саженей выше самых высоких елей.
   Ноги мои бесшумно ступали по хвое. Слева потянуло дымком, и я пошёл на запах. Вскоре деревья расступились, чтоб открыть столь же заросший флигель с проваленным крыльцом и заколоченными окнами.
   У самых окон на двух кирпичах стоял чугунок, и какая-то седая горбатая женщина помешивала в нём ложкой. Наверное, во флигеле дымили печи, и потому хозяева до поздней осени готовили еду на свежем воздухе.
   И снова зелёный мрак аллеи. Я очень долго шёл по ней, пока не добрался до того места, где мы проникли в парк. Здесь виднелись свежие следы нашего возка, и ограда, чугунная, витая, удивительно тонкой работы, была повалена, разбита на части и отброшена в сторону. Сквозь её завитки проросли берёзки. А за оградой (тут аллея поворачивала влево и тянулась неизвестно куда) лежала бурая необъятная равнина с редкими скрюченными деревьями, огромными каменными глыбами, зелёными окнами трясины. В одно из них мы, видимо, вчера едва не угодили – и я похолодел от ужаса.
   Одинокая ворона кружилась над этим гиблым местом.
   Когда я под вечер вернулся с хутора домой, я был так измучен, что едва смог взять себя в руки. Мне начинало казаться, что это навсегда: эти бурые равнины, трясины, полуживые от лихоманки люди, вымирающий от старости парк – вся эта безнадёжная и всё же родная земля, над которой днём тучи, а ночью светит волчье солнце или льёт бесконечный ливень.
(453 слова)

По В. Короткевичу