Второй сорт

   Он приезжает с некоторым опозданием, когда гости уже в сборе и виновница торжества, его двоюродная племянница, то и дело поглядывает на часы.
   Моложавый, с крупной серебристой головой и выразительным, энергичным лицом, он, войдя в комнату и радушно улыбаясь, здоровается общим полупоклоном. Для хозяев он – дядя Серёжа или просто Серёжа, а для гостей – Сергей Васильевич, и все уже знают, что он писатель, человек известный и уважаемый.
   И подарок привезён им особенный – чашка с блюдцем из сервиза, которым многие годы лично пользовался и незадолго до смерти передал ему сам Горький. Эту, можно сказать, музейную ценность сразу же устанавливают на верхней полке серванта за толстым стеклом, на видном месте.
   Сажают Сергея Васильевича рядом с именинницей во главе стола и ухаживают, угощают наперебой; впрочем, он почти от всего отказывается.
   Он, должно быть, тяготится этой вынужденной ролью свадебного генерала, но виду не подаёт. Зная себе цену, держится с достоинством, однако просто и мило: улыбается, охотно поддерживает разговор и даже пошучивает.
   А на другом конце стола не сводит с него глаз будущий филолог, студент первого курса, застенчивый белобрысый паренёк из глухой вологодской деревушки. В Москве он лишь второй месяц и, охваченный жаждой познания, ненасытно вбирает столичные впечатления. Попал паренёк на именины случайно, и, увидев впервые в своей жизни живого писателя, забыв обо всём, ловит он каждое его слово, и улыбку, и жест, смотрит с напряжённым вниманием, восхищением и любовью.
   По просьбе молодёжи Сергей Васильевич негромко и неторопливо рассказывает о встречах с Горьким, о столь памятных сокровенных чаепитиях, под конец замечая с болью в голосе:
   – Плох был уже тогда Алексей Максимович, совсем плох.
   И печально глядит поверх голов на полку серванта, где покоится за стеклом горьковская чашка, и задумывается отрешённо, словно смотрит в те далекие, уже ставшие историей годы, вспоминает и воочию видит великого коллегу.
   Окружающие сочувственно молчат, и в тишине совсем некстати, поперхнувшись от волнения, сдавленно кашляет будущий филолог.
   Когда начинают танцевать, он после некоторых колебаний, поправив короткий поношенный пиджачок и порядком робея, подходит к Сергею Васильевичу и, достав новенький блокнот, неуверенно просит автограф. Вынув толстую, с золотым пером ручку, тот привычно выводит свою фамилию – легко, разборчиво и красиво.
   Уезжает Сергей Васильевич раньше всех. Его было уговаривают остаться ещё хоть немного, но он не может.
   Прощаясь, он дружески треплет вологодского паренька по плечу, целует именинницу и её мать, остальным же, устало улыбаясь, делает мягкий приветственный жест поднятой вверх рукой.
   Он уходит, и сразу становится как-то обыденно.
   А в конце вечера будущий филолог, находясь всецело под впечатлением этой необычной и радостной для него встречи, стоит у серванта, зачарованно уставясь на горьковскую чашку. Толстое стекло сдвинуто, и она, доступная сейчас не только глазам, манит его – страшно хочется хотя бы дотронуться. Не в силах более удерживаться, он с волнением, осторожно, как реликвию, обеими руками приподнимает её. С благоговением рассматривая, машинально переворачивает и на тыльной стороне донышка видит бледно-голубоватую фабричную марку.
   «Дулево. Второй сорт. Пятьдесят первый год», – мысленно повторяет он, в растерянности соображает, что Горький умер на пятнадцать лет раньше, и вдруг, поражённый в самое сердце, весь заливается краской и, расстроенный буквально до слёз, тихо, беспомощно всхлипывает и готов от стыда провалиться сквозь землю, будто и сам в чём-то виноват.
   Дурная это привычка – заглядывать куда не просят. Дурная и никчёмная...
(522 слова)

По В. Богомолову