Тишина в лесу происходила от того, что свет, задержанный многоэтажной хвоей, не шумел, не звякал, а, казалось, осторожно окутал землю.
Они шли по-прежнему молча, они были вместе, и только от этого всё вокруг стало хорошим, и пришла весна.
Не условившись, они остановились. Два отъевшихся снегиря сидели на еловой ветке. Красные толстые снегирьи грудки показались диковинными цветами, раскрывшимися на заколдованном снегу. Странной, удивительной в этот предночной час была тишина.
В ней была память о поколении прошлогодней листвы, об отшумевших дождях, свитых и покинутых гнёздах, о детстве, о безрадостном беспрестанном труде муравьёв, о вероломстве и разбое лис и коршунов, о мировой войне всех против всех, о злобе и добре, рождённых в одном сердце и вместе с этим сердцем умерших, о грозах и неистовом громе, от которого вздрагивали души зайцев и стволы сосен. В прохладном полусумраке, под снегом спала ушедшая жизнь – радость любовных встреч, апрельская неуверенная птичья болтовня, первое знакомство со странными, а потом ставшими привычными соседями. Спали сильные и слабые, смелые и робкие, счастливые и несчастные. В опустевшем и заброшенном доме происходило последнее прощание с умершими, навсегда ушедшими из него.
Но в лесном холоде весна чувствовалась напряжённей, чем на освещённой солнцем равнине. В этой лесной тишине была печаль большая, чем в тишине осени. В её безъязыкой немоте слышался вопль об умерших и яростная радость жизни…
Ещё темно и холодно, но совсем уж скоро распахнутся двери и ставни, и пустой дом оживёт, заполнится детским смехом и плачем, торопливо зазвучат милые женские шаги, пройдёт по дому уверенный хозяин.
По В. Гроссману