Марья Павловна первый раз во всю свою жизнь проводила осень в настоящей русской степной деревне. И эта осень странно и приятно раздражала её нервы, прихотливо изменяла её настроение. Никогда она не чувствовала себя бодрее и вместе с тем никогда не чувствовала такой сладкой грусти, такой сладкой потребности слёз и меланхолического раздумья. На народе, в виду суеты рабочих на молотилке, слушая весёлый скрип телег с возами пшеницы, вдыхая в себя здоровый и сытный запах хлеба, ей было так хорошо и такой призыв к делу, к движению чувствовала она… И вдвоём с Сергеем Петровичем ей было хорошо. Но случалось, что она уходила далеко в поле, подымалась одна на возвышенности, гуляла в лесу, и тогда тихая печаль её преследовала. Вот видела она, что равнина лежит перед ней пустынная, обнажённая, и как-то необычайно широко раздвинулись дали, зовущие к себе, уходящие без конца…
И нет человека во всём пространстве. И долго, долго безмолвствует над нею прохладная бледно-голубая высь, бывало, вся звенящая голосами певчих птиц и тёплая, как чьё-то близкое дыхание… Долго безмолвствует, пока в высоте, недоступной глазу, послышится звук, напоминающий отдалённый звук трубы, и протяжно, торжественно, унылыми переливами поплывёт над окрестностью. Это летят журавли. И Марья Павловна долго всматривалась в сторону их однообразного «курлыканья» и замечала наконец чёрные точки, медленно, правильным треугольником подвигающиеся к югу… И простор обнажённых полей казался ей ещё более значительным и унылым, синяя даль ещё неотступнее звала к себе.
Леса были красивы в пёстром разнообразии своей листвы. Берёзы походили на янтарь; липы оделись багровым цветом; дуб был точно из старой, потускневшей бронзы… Но запах увядания, запах тлеющих листьев, подобный запаху вина, странная разреженность внутри леса – широкие просветы там, где прежде была густая тень, придавали красивому лесу характер тихого и меланхолического прощания с жизнью.
По А. Эртель