Матрёнин двор

   Над посёлком дымила фабричная труба. Туда и сюда сквозь посёлок проложена была узкоколейная железная дорога, и юркие паровозики, пронзительно свистя, таскали по ней поезда с бурым торфом, торфяными плитами и брикетами. Вот куда завела меня мечта о тихом уголке России!
   Я пошёл по посёлку подыскать избу, где меня бы взяли на квартиру. Я казался квартирантом выгодным: сверх платы школа обещала за меня ещё машину торфа на зиму. Но у одной хозяйки не было места, потому что в доме также жила её престарелая мать. В других домах не было отдельной комнаты, в третьих было тесно и шумно.
   Так я оказался у Матрёны Васильевны. Её дом был построен давно. Когда-то он предназначался для большой семьи, но теперь жила в нём одинокая женщина лет шестидесяти.
   Большая и лучшая часть просторной избы была уставлена табуретками и лавками, на которых стояли горшки и кадки с фикусами. Они заполнили одиночество хозяйки безмолвной, но живой толпой. Фикусы привольно разрослись, забирая большую часть света в северной стороне хаты.
   Хотя Матрёна Васильевна согласилась взять меня на квартиру, она всё же перечислила других хозяек, у кого будет мне спокойней и удобней, и предложила ещё раз обойти их. Я пообещал сделать это, но уже видел, что жребий мой – поселиться в этой темноватой избе с тусклым зеркалом, в которое совсем нельзя было смотреться. Здесь мне было тем хорошо, что из-за бедности Матрёна не держала радио, а из-за одиночества не с кем было ей разговаривать.
   Так и поселился я у Матрёны Васильевны. Комнату мы не делили. Её кровать была в углу у печки, а я свою раскладушку развернул у окна и, оттесняя от света любимые Матрёнины фикусы, еще у одного окна поставил столик.
   Кроме Матрёны и меня, жили в избе ещё кошка и мыши.
   Кошка была немолода, а главное, колченога. Она из жалости была подобрана Матрёной и прижилась у неё. Хотя кошка и ходила на четырёх ногах, но сильно прихрамывала. Когда она прыгала с печи, звук касания её о пол не был по-кошачьему мягок. Это был сильный одновременный удар трёх лап о землю: кошка сразу подставляла три ноги, чтоб уберечь четвертую. К этому звуку я не сразу привык и поначалу даже вздрагивал.
   Мыши были в избе не потому, что колченогая кошка с ними не справлялась. Она с быстротой молнии прыгала за ними в угол и выносила в зубах. Недоступны были мыши для кошки из-за того, что кто-то когда-то оклеил избу Матрёны рифлёными зеленоватыми обоями в пять слоёв. Друг с другом обои склеились хорошо, от стены же во многих местах отстали – так получилась как бы внутренняя шкура на избе. Между брёвнами избы и обойной шкурой мыши проделали себе ходы и нагло шуршали, бегая по ним даже под потолком. Кошка сердито смотрела вслед их шуршанью, а достать не могла.
   По ночам, когда Матрёна уже спала, а я занимался за столом, быстрое шуршание мышей под обоями начинало напоминать мне далёкий шум океана. Но я свыкся с ним, потому что в нём не было ничего злого, в нём не было лжи. Шуршанье была их жизнь.
   Матрёна вставала рано, в часа четыре утра. Она включала лампочку за кухонной перегородкой, тихо, вежливо, стараясь не шуметь, топила печь, ходила доить свою грязно-белую криворогую козу и варила в трёх чугунках еду для меня, себя и козы. Козе Матрёна выбирала из подполья самую мелкую картошку, себе брала мелкую, а мне варила крупную, которая была величиной с куриное яйцо. Крупной же картошки её песчаный, с довоенных лет не удобрявшийся огород не давал.
   Услышав за перегородкой сдержанный шумок, я всякий раз говорил:
   – Доброе утро, Матрёна Васильевна!
   И всегда одни и те же доброжелательные слова раздавались мне из-за перегородки:
   – Также и вам!
(589 слов)

По А. Солженицыну