Максим Горький

   Горького я впервые увидел в Петрограде зимою девятьсот пятнадцатого года. Спускаясь по лестнице к выходу в одном из громадных домов, я засмотрелся на играющих в вестибюле детей.
   В это время в подъезд с улицы лёгкой и властной походкой вошёл насупленный мужчина в тёмно-серой шапке. Лицо у него было сердитое и даже как будто злое. Длинные усы его обледенели (на улице был сильный мороз), и вследствие этого он казался ещё более сердитым. В руке у него был тяжёлый портфель гигантских, невиданных мною размеров.
   Детей звали спать. Они расшалились, разыгрались, не шли. Человек глянул на них и сказал, не замедляя шагов: «Даже кит ночью спит!»
   В эту секунду вся его угрюмость пропала точь-в-точь как по волшебству, и я увидел обжигающую синеву его глаз. Взглянув на меня, он снова насупился и мрачно зашагал по ступеням.
   Позже, когда я познакомился с ним, я заметил, что у него на лице чаще всего бывают эти два выражения. Одно – хмурое, тоскливо-враждебное. В такие минуты казалось, что на этом лице невозможна улыбка, что там и нет такого материала, из которого делаются улыбки. И другое выражение, всегда внезапное, всегда неожиданное: празднично-умилённое, отчасти застенчивое. То есть та самая улыбка, которая за секунду до этого казалась немыслимой.
   Я долго не мог привыкнуть к этим внезапным чередованиям любви и враждебности. Помню, в 1919 или 1920 году я слушал его лекцию о Льве Толстом. Осудительно и жёстко говорил он об ошибках Толстого, и чувствовалось, что он никогда не уступит Толстому ни частички своей горьковской правды. И голос у него был какой-то недобрый, глухой, и лицо тоскливо-неприязненное. Но вслед за тем он заговорил о Толстом как о «звучном колоколе мира сего», и лицо его озарилось такой искренней улыбкой, какая редко встречается на человеческих лицах. А когда он дошёл до упоминания о смерти Толстого, оказалось, что он не может произнести этих роковых слов: «Толстой умер», беззвучно шевелит губами и потихоньку плачет. Так безгранична, незабываема была нежность к Толстому, охватившая его в ту минуту. Слушатели – несколько сот человек – сочувственно и понимающе молчали. А он так и не выговорил этих слов, покинул кафедру и ушёл. Я бросился к нему и увидел, что он стоит у окна и, теребя папиросу, сиротливо плачет о Льве Николаевиче. Затем Горький, мало-помалу успокоившись, вернулся на кафедру и хмуро продолжал своё чтение.
   Впоследствии я заметил, что внезапные приливы трогательной нежности бывают у Горького чаще всего, когда говорит он о детях, о замечательных людях и книгах.
(394 слова)
 
По К. Чуковскому