Е. В. Тарле

   Однажды, воротившись к Анненским вместе с детьми после далёкой прогулки по близлежащим некошеным лугам, сплошь наполненным ароматами дикорастущих трав, я увидел на нашей дощатой свежевыкрашенной террасе за деревянным некрашеным столом моложавого, красивого, полного, необыкновенно учтивого гостя, которого вся четвёрка детей приветствовала точь-в-точь как старого друга. Он встал со стула и галантно поздоровался с ними, причём каждому сказал несколько добрых слов; вслед за тем с какими-то затейливыми, чрезвычайно приятными круглыми жестами, как будто выражавшими высшую степень признательности, принял от хозяйки чашку чёрного обжигающего чаю и снова продолжал начатый разговор.
   Это был не кто иной, как профессор Евгений Викторович Тарле, и буквально в течение получаса я был окончательно пленён и им самим, и его разговором, и его прямо-таки сверхъестественной памятью. Когда Владимир Галактионович Короленко, который издавна интересовался пугачёвским восстанием, задал ему какой-то вопрос, напрямую относившийся к тем временам, Тарле, отвечая ему, как ни в чём не бывало воспроизвёл наизусть и письма и указы Екатерины Второй, и отрывки из мемуаров Державина, и какие-то ещё малоизвестные архивные данные.
   А когда Татьяна Александровна, по образованию историк, заговорила с Тарле о Наполеоне Третьем, он настолько легко и свободно перескочил из одного столетия в другое, будто был современником обоих столетий и бурно участвовал в жизни обоих: безо всякого напряжения воспроизвёл наизусть одну из антинаполеоновских речей Жюля Фавра, затем на память продекламировал в подлиннике длиннейшее стихотворение Виктора Гюго, осуждающее того же злополучного императора Франции. И с такой же лёгкостью стал воскрешать перед нами одного за другим тогдашних министров, депутатов, актёров, фешенебельных дам, генералов; и чувствовалось, что жить одновременно в разных эпохах, где наперерыв предстают перед нами десятки тысяч всевозможных событий и лиц, хорошо известных и незнакомых нам, доставляет ему беспредельную радость.
   Удивительно, но для него как будто не существовало покойников: люди былых поколений, давно уже прошедшие свой жизненный путь, снова начинали кружиться у него перед глазами, интриговали, страдали, влюблялись, делали карьеру, суетились, воевали, шутили, завидовали – не призраки, не абстрактные представители тех или иных социальных пластов, а живые люди, такие же, как я или вы.
   Я слушал его, зачарованный. И, конечно же, не только потому, что меня ошеломила его феноменальная память, но и потому, что я впервые столкнулся с таким поистине фантастическим мастерством исторической живописи.
(358 слов)

По К. Чуковскому