В цирюльне

   Утро. Ещё нет и семи часов, а цирюльня Макара Кузьмича Блёсткина уже отперта. Хозяин, малый лет двадцати трёх, неумытый, засаленный, но франтовато одетый, занят уборкой. Убирать, в сущности, нечего, но он вспотел, усердно работая. Там тряпочкой вытрет, там пальцем сколупнёт, там клопа найдёт и смахнёт его со стены.
   Цирюльня маленькая, узенькая. Бревенчатые стены оклеены обоями, напоминающими полинялую ямщицкую рубаху. Между двумя тусклыми, слезоточивыми окнами тонкая, скрипучая, тщедушная дверца, над нею позеленевший от сырости колокольчик, который вздрагивает и болезненно звенит сам, без всякой причины. А поглядите вы в зеркало, которое висит на одной из стен, и вашу физиономию перекосит во все стороны самым безжалостным образом! Перед этим зеркалом стригут и бреют. На столике, таком же неумытом и засаленном, как сам Макар Кузьмич, всё есть: гребёнки, ножницы, бритвы, пудры на копейку, сильно разведённого одеколону на копейку. Да и вся цирюльня не стоит больше пятиалтынного.
   Над дверью раздаётся взвизгивание больного колокольчика, и в цирюльню входит пожилой мужчина в дублёном полушубке и валенках. Его голова и шея окутаны женской шалью.
   Это Эраст Иваныч Ягодов, крёстный отец Макара Кузьмича.
   – Макарушка, здравствуй, свет! – говорит он Макару Кузьмичу, увлёкшемуся уборкой.
   Целуются. Ягодов стаскивает с головы шаль, крестится.
   – Даль-то какая! – говорит он, кряхтя. – Шутка ли? От Красного пруда до Калужских ворот.
   Макар Кузьмич, шаркнув ногой, указывает на стул. Ягодов садится и глядит на себя в зеркало и, видимо, доволен зрелищем: в зеркале получается кривая рожа с тупым, широким носом и с глазами на лбу. Макар Кузьмич покрывает плечи своего клиента белой простынёй с жёлтыми пятнами и начинает визжать ножницами.
   – А как поживает Анна Эрастовна?
   – Дочка? Ничего. На прошлой неделе, в среду, за Шейкина просватали.
   Ножницы перестают визжать. Макар Кузьмич опускает руки и спрашивает испуганно:
   – Кого просватали?
   – Анну.
   – Это как же? За кого?
   – За Шейкина, Прокофия. Через неделю свадьба. Приходи, погуляем.
   – Да как же это так, Эраст Иваныч? – говорит Макар Кузьмич, бледный, удивлённый, и пожимает плечами. – Как же это возможно? Это... это никак не возможно! Ведь Анна Эрастовна... ведь я... ведь я чувства к ней питал, я намерение имел. Как же так? Это невозможно, Эраст Иваныч! Я... я влюблён и предложение сердца делал... И тётенька обещала. Я всегда уважал вас, всё равно как родителя... стригу вас всегда задаром. Всегда вы от меня одолжение имели, и когда мой папаша скончался, вы взяли диван и десять рублей денег и назад мне не вернули. Помните?
   – Как не помнить! Помню. Только какой же ты жених, Макар? Разве ты жених? Ни денег, ни звания, ремесло пустяковое.
   – А Шейкин богатый?
   – Шейкин в артельщиках. У него в залоге лежит полторы тысячи. Так-то, брат. Толкуй не толкуй, а дело уж сделано. Назад не воротишь, Макарушка. Другую себе ищи невесту. Свет не клином сошёлся. Ну, стриги! Что же стоишь?
   Макар Кузьмич берёт ножницы, минуту глядит на них бессмысленно и роняет на стол. Руки у него трясутся.
   – Не могу! – говорит он. – Не могу сейчас, силы моей нет! Несчастный я человек! И она несчастная! Любили мы друг друга, обещались, и разлучили нас люди недобрые, без всякой жалости. Уходите, Эраст Иваныч! Не могу я вас видеть.
   – Так я завтра приду, Макарушка. Завтра дострижёшь.
   У Эраста Ивановича половина головы выстрижена догола, и он похож на каторжника. Неловко оставаться с такой головой, но делать нечего. Он окутывает голову и шею шалью и выходит из цирюльни. Оставшись один, Макар Кузьмич садится и продолжает плакать потихоньку.
   На другой день рано утром опять приходит Эраст Иваныч.
   – Вам что угодно? – спрашивает его холодно Макар Кузьмич.
   – Достриги, Макарушка. Полголовы ещё осталось.
   – Пожалуйте деньги вперёд. Задаром не стригу.
   Эраст Иваныч, не говоря ни слова, уходит, и до сих пор ещё у него на одной половине головы волосы длинные, а на другой – короткие. Так и на свадьбе гулял.
(600 слов)

По А. Чехову