Бобришный угор

   Я как-то смутно помню эту первую ночь на Бобришном угоре. Под ступенью крыльца мы нашли ключ от замка и вошли в твой светлый ночной дом. Ветки зеленели совсем рядом за стёклами, рядом же, почти под нами, ясная, бессонная, стремилась река.
   – Здравствуй, земля моя родная.
   Ты не знал, что я слышал эти слова, сказанные тобой вполголоса, но если бы и знал, мне всё равно не стало бы стыдно. Я благодарен тебе за то, что моё присутствие во время вашей встречи, встречи с родной землёй, не выглядело фамильярным. К тому же ведь так естественно здороваться с родиной.
   И вот мы уже маячим на высоком, тихом, зелёном берегу, где прямо из песка растут могучие, мясистые стебли щавеля. Изредка я срываю стебель и с хрустом надкусываю; кислый и сочный щавель не хуже пасты очищает во рту, и язык после него сразу как-то устанавливается на своё место. Мы удим, а это значит, что мы уже как бы и не мы, мы растворились, сравнялись с вечной природой, произошло то самое слияние с рекой, с кустами и травой, с небом, ветром и птицами, когда забываешь самого себя. Мир снова стал цельным и гармоничным, как в раннем детстве, когда мысль о конце ещё ни разу не ознобила душу своим безжалостным инеем. Река струит свои светлые упругие пряди, стремительные зуйки словно прокалывают пространство меж берегами. Где-то в лесу, в его отрешённо-колдовском шуме, звучит коровий колокол, а мы с наживкой в рукавице неутомимо ходим от заводи к заводи. Ищем, ждём хорошего клёва и у каждого нового куста верим в большую добычу. И каждый куст обманывает нас, и мы вслух придумываем причины безрыбья. Впрочем, уха у нас уже есть. Но тебе хочется поймать хариуса. Я никогда не видел эту благородную рыбу, и ты хочешь поймать хариуса, но хариус ещё ни разу не клюнул, и ты тащишь меня смотреть гнёзда зуйка. Птичка с тревожным свистом слетела с гнезда.
   Рядом стремится куда-то твоя родная река, над нами шумит от ветра, зеленеет Бобришный угор. Его крохотный житель – зуёк – тревожно свистит, а мы глядим на гнездо, и нам хочется скорее уйти, чтобы не мучить зуйка.
   Дома, вытряхивая из холщовой рукавицы остаток наживки в бадью с землёю, ты говоришь, что дождевые черви живут в неволе месяцами и больше, если землю изредка сдабривать несколькими каплями молока и спитым чаем. Потом, забыв про червей, зовёшь меня дальше, смотреть дятлову работу:
   – А знаешь, какое у дятла профессиональное заболевание?
   Я не знал, что профессиональное заболевание у дятла – сотрясение мозга. С восторгом восьмиклассника ты показываешь мне отверстие, продолбленное дятлом в дощатой стенке сеней. Гляжу и дивлюсь, сколько же нужно было тюкать, чтобы пробить эту дыру в стенке, какое нужно упрямство! Но самое интересное то, что дятлова дыра сделана в десяти сантиметрах от окошечка, выпиленного плотниками. Вместо того чтобы влезть в это окошечко и посмотреть, что там внутри, дятел долбил своё, только своё окошечко. И я всё ещё не могу до конца отдаться Бобришному угору, не могу без своих дурацких аналогий.
   При виде дятловой работы мне думается про упрямство и гордость юношеских поколений, не верящих на слово отцам и дедам. Опыт предков не устраивает гордых юнцов, и они каждый раз открывают заново уже открытые ранее истины, долбят свои собственные отверстия.
(520 слов)

По В. Белову